Но он имел также и много сторонников. Более трехсот человек пришли попрощаться с ним, когда он отплывал на корабле из Филадельфии. Был дан прощальный пушечный салют, и собравшиеся исполнили гимн «Боже, храни короля», в котором заменили последние строчки: «Франклин, на тебя мы возлагаем нашу надежду / Бог спасет всех нас». Одним провожавшим он сказал, что намерен вернуться уже через несколько месяцев, другим — что, возможно, не вернется никогда. Неизвестно, чему верил он сам, но, как оказалось, ни одно из предсказаний не было правильным[252].

Когда Франклин без предварительного уведомления приехал к миссис Стивенсон по старому адресу на Крейвен-стрит, хозяйки не было дома, и горничная сказала ему, что не знает, где она. «Поэтому я сел и стал ждать ее возвращения, — вспоминал Франклин в письме к ее дочери Полли. — Она была сильно удивлена, увидав меня в своей гостиной». Возможно, удивлена, но все же готова к его приезду. Его комнаты оставались не заняты, так как и его друзья, и его суррогатная семья не сомневались, что когда-нибудь он вернется[253].

Это будет совсем короткая поездка, уверял он свою настоящую жену, а возможно, и самого себя. Он хотел вернуться домой к концу лета, о чем и написал Деборе вскоре после прибытия. «Через несколько месяцев я надеюсь закончить здесь дела и вернуться к спокойной жизни в кругу моей маленькой семьи». Она слышала это много раз. Но фактически он уже никогда не увидит ее снова. Несмотря на ее мольбы и ухудшающееся здоровье, он будет продолжать свою становящуюся все более бесполезной миссию свыше десяти лет вплоть до кануна революции.

Эта миссия требовала выполнения сложных маневров ради сохранения хрупкого динамического равновесия, для чего Франклину приходилось прибегать к самым разным хитростям и уловкам.

С одной стороны, он по-прежнему оставался верным роялистом, желавшим сохранить благосклонность королевских министров, чтобы избавить Пенсильванию от ненавистных ему Пеннов. Он также руководствовался личными мотивами: защита своей почтмейстерской должности, возможно, получение еще более высокого назначения и реализация давней мечты о земельном участке. С другой стороны, когда стало ясно, что британское правительство проявляет мало интереса к правам колоний, он вынужден был прилагать усилия для восстановления своей репутации американского патриота[254].

Как бы там ни было, Франклин с удовольствием вернулся к той жизни, которую так любил вести в Лондоне. Известный врач Джон Прингл стал его лучшим другом. Они играли в шахматы, регулярно посещали клубы и вскоре приобрели привычку совершать совместные летние путешествия. Он также близко познакомился с Джеймсом Босвеллом, биографом великого Сэмюэла Джонсона. После одной из проигранных шахматных партий Босвелл записал в дневнике, что Прингл имел «исключительно угрюмый вид», а Франклин, как всегда, был «весел и остроумен». Франклин и миссис Стивенсон вновь стали жить в обстановке семейного уюта, а Полли, по-прежнему находившаяся за городом у тетушки, продолжала оставаться объектом родительской любви Франклина и его интеллектуального флирта.

Он выбрал Полли в качестве первого потенциального пользователя нового фонетического алфавита, который изобрел во время донкихотских поисков способа упрощения правописания в английском языке. Нетрудно понять, почему этот алфавит не пользовался успехом. «Kansider chis alfabet, and giv mi instanses af syts Inlis uyrds and saunds az iu mee hink kannat perfektlyi bi eksprest byi it» («Познакомьтесь с этим алфавитом и приведите мне примеры тех английских слов и звуков, которые, как вы думаете, не могут быть выражены с его помощью») — так выглядело одно из более-менее понятных предложений, написанных новым способом. После длинного и практически непереводимого на нормальный язык ответа, в котором Полли без энтузиазма сообщала, что алфавит «myit bi uv syrvis» («может использоваться»), она перешла на нормальный английский и заканчивала письмо так: «С искреннем облегчением я могу подписаться по-прежнему…»

То, как терпеливо Полли потворствовала этим лингвистическим фантазиям, — показатель интеллектуальной связи, существовавшей между ними. Фонетическая реформа была абсолютно бесполезной, хотя ей Франклин обычно придавал большое значение, зато стала крайним проявлением его страсти к социальным улучшениям. Она потребовала изобретения шести новых букв, для которых в типографиях не имелось соответствующих литер, и предусматривала отказ от шести существующих, которые Франклин счел ненужными. Отвечая на многочисленные возражения Полли, он настаивал: с трудностями в изучении нового правописания удастся справиться благодаря лежащей в основе логике, и отвергал ее опасения, что слова окажутся оторванными от своих этимологических корней и, таким образом, утратят свою силу. Но вскоре и сам отказался от дальнейших поисков. Через несколько лет он познакомил со своей системой Ноя Вебстера. Знаменитый лексикограф напечатал письма Франклина к Полли в книге Dissertations on the English Language («Диссертации об английском языке», 1789), которую посвятил Франклину. Он назвал проект «исключительно интересным», но добавил: «Будет ли он отвергнут вследствие высокомерия и предубежденности, предстоит решить моим согражданам»[255].

Франклин вывел из безвестности внука Темпла, незаконнорожденного ребенка своего незаконнорожденного сына, и сделал его членом причудливого семейства, сложившегося на Крейвен-стрит. Их отношения были странными даже по меркам семейства Франклинов. Мальчику было четыре года, когда Франклин восстановил с ним родственные связи. Долгое время ребенок находился под присмотром разных женщин, присылавших подробные счета за понесенные расходы (стрижка, прививка, покупка одежды) миссис Стивенсон, а та пыталась получить компенсацию от Уильяма, находившегося в Нью-Джерси. Во всех своих письмах того периода к Деборе, наполненных подробными сведениями о своих друзьях и знакомых, Франклин ни разу не упомянул о Темпле. Но когда мальчику исполнилось девять лет, Уильям робко поинтересовался у отца, нельзя ли сделать так, чтобы его сын стал жить с ним в Америке. «Он смог бы тогда носить свое настоящее имя и быть представлен как сирота, которому я был крестным отцом и которого собираюсь воспитать как собственного сына».